Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы
в бога не веруете; вы
в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере,
в вере тверд и каждое воскресенье бываю
в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
— Да уж
в работниках не будете иметь недостатку. У нас целые деревни пойдут
в работы: бесхлебье такое, что и не запомним. Уж вот беда-то, что не хотите нас совсем взять, а отслужили бы
верою вам, ей-богу, отслужили. У вас всякому уму научишься, Константин Федорович. Так прикажите принять
в последний раз.
— Это — другое дело, Афанасий Васильевич. Я это делаю для спасения души, потому что
в убеждении, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-нибудь значат у
Бога. Скажу вам, что я молюсь, — даже и без
веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> запрягает.
О великий христианин Гриша! Твоя
вера была так сильна, что ты чувствовал близость
бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих — ты их не поверял рассудком… И какую высокую хвалу ты принес его величию, когда, не находя слов,
в слезах повалился на землю!..
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли
Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.
В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за
веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай
бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать
в ней за святую
веру.
Он никогда не говорил с ними о
боге и о
вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился было на него
в решительном исступлении; Раскольников ожидал его спокойно и молча: бровь его не шевельнулась, ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей — не то пролилась бы кровь.
Томилин «беспощадно, едко высмеивал тонко организованную личность, кристалл, якобы способный отразить спектры всех огней жизни и совершенно лишенный силы огня
веры в простейшую и единую мудрость мира, заключенную
в таинственном слове —
бог».
— Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя жить, отрицая государство, а государство нестойко без церкви, а церковь невозможна без
бога, а разум и
вера несоединимы. Ну, и получается иной раз,
в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
Вера Петровна писала Климу, что Робинзон, незадолго до смерти своей, ушел из «Нашего края», поссорившись с редактором, который отказался напечатать его фельетон «О прокаженных», «грубейший фельетон,
в нем этот больной и жалкий человек называл Алину «Силоамской купелью», «целебной грязью» и
бог знает как».
— Был проповедник здесь,
в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и
бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и
веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
— Мы —
бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем! И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном
бога и царем правды. А для нас — несть
бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все
веры, кроме
веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные
боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви и власти.
— Он, как Толстой, ищет
веры, а не истины. Свободно мыслить о истине можно лишь тогда, когда мир опустошен: убери из него все — все вещи, явления и все твои желания, кроме одного: познать мысль
в ее сущности. Они оба мыслят о человеке, о
боге, добре и зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей истины…
Где
Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол
в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как
боги!» — прибавлял он насмешливо.
— И слава
Богу,
Вера! Опомнись, приди
в себя немного, ты сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду — им не дают. Вчера,
в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство — не пускать тебя — и я не пущу…
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна —
Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется
в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
Дай
Бог!» — молился он за счастье
Веры и
в эти минуты бледнел и худел — от безнадежности за свое погибающее будущее, без симпатии, без счастья, без
Веры, без всех этих и… и… и…
«Влюблена!
в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И
в кого бы это было? Дай
Бог, чтоб
в Ивана Ивановича! Она умерла бы покойно, если б
Вера вышла за него замуж.
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как
в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «
Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти
в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— И себя тоже,
Вера.
Бог простит нас, но он требует очищения! Я думала, грех мой забыт, прощен. Я молчала и казалась праведной людям: неправда! Я была — как «окрашенный гроб» среди вас, а внутри таился неомытый грех! Вон он где вышел наружу —
в твоем грехе!
Бог покарал меня
в нем… Прости же меня от сердца…
— Тут причина ясная: они выбирают
Бога, чтоб не преклоняться перед людьми, — разумеется, сами не ведая, как это
в них делается: преклониться пред
Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие — вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую
веру. Из этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что
в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.
Такое объяснение всего того, что происходило, казалось Нехлюдову очень просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова колебаться
в признании его. Не может же быть, чтобы такое сложное явление имело такое простое и ужасное объяснение, не могло же быть, чтобы все те слова о справедливости, добре, законе,
вере,
Боге и т. п. были только слова и прикрывали самую грубую корысть и жестокость.
Он верил не
в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек
Бога, —
в это нельзя верить, — а верил
в то, что надо верить
в эту
веру.
А ведь иные из них, ей-богу, не ниже тебя по развитию, хоть ты этому и не поверишь: такие бездны
веры и неверия могут созерцать
в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок — и полетит человек «вверх тормашки», как говорит актер Горбунов.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек
веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван?
В последний раз и решительно: есть
Бог или нет? Я
в последний раз!
Половину времени
Вера Павловна тихо сидела
в своей комнате одна, отсылая мужа, половину времени он сидел подле нее и успокоивал ее все теми же немногими словами, конечно, больше не словами, а тем, что голос его был ровен и спокоен, разумеется, не
бог знает как весел, но и не грустен, разве несколько выражал задумчивость, и лицо также.
К
Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не чувствуя себе унижения, и держит себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то есть держит себя так, когда не дурачится, но, по правде сказать, большею частью дурачится, бегает, шалит с ними, и они
в восторге, и тут бывает довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не больше всего пения; но беготня, хохотня и все нисколько не мешает этой молодежи совершенно, безусловно и безгранично благоговеть перед
Верою Павловною, уважать ее так, как дай
бог уважать старшую сестру, как не всегда уважается мать, даже хорошая.
Но, кроме того, ежели верить
в новоявленные фантазии, то придется
веру в Святое писание оставить. А
в Писании именно сказано: рабы! господам повинуйтесь! И у Авраама, и у прочих патриархов были рабы, а они сумели же угодить
Богу. Неужто,
в самом деле, ради пустой похвальбы дозволительно и
веру нарушить, и заветы отцов на поруганье отдать? Для чего? для того, чтоб стремглав кинуться
в зияющую пучину,
в которой все темно, все неизвестно?
— Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава
богу, ни
в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за
веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются
бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут
в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
И я верю последней, окончательной
верой в последнюю, окончательную победу
Бога над силами ада,
в Божественную Тайну,
в Бога, как Тайну, возвышающуюся над всеми категориями, взятыми из этого мира.
Но мне самому глубоко присущ религиозный гуманизм,
вера в человечность
Бога.
— Нет, — ответил я, запнувшись и оглядываясь
в первый раз на состав своей
веры… — Верю
в бога…
в Христа… Но не могу верить…
в вечную казнь.
И говорили это тоже люди «простодушной
веры»
в бога и
в его законы. Никогда ни у матери, ни у всей семьи нашей не возникало и тени таких сомнений.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую
веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно
Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Быть может, тут избираются недостойные предметы
веры, быть может, тут совершается идолопоклонство, живой
Бог подменяется ограниченными и относительными вещами, но само психологическое состояние
веры не упраздняется, оно остается
в силе.
— Извините меня, Анна Петровна, если я сказал что лишнее
в вашем доме. Но это долг пастыря, который отвечает за каждую погибшую овцу. Многое вижу и молчу. Сокрушаюсь и молчу… да. Вот и вы очень огорчали меня, когда ходили на богомолье на Крестовые острова. Конечно,
бог везде один, но заблуждения разделяют людей. Петр Елисеич держится относительно
веры свободных мыслей, но я считаю своим долгом предостеречь вас от ошибок и увлечений.
И, следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежде на
БогаХранила все детскую
веру.
— Молодцы, ребята! — кричит он по-военному, — за
веру! Помнить, ребята! За
веру, за царя и отечество! С железом
в руке… С
богом!
Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о
боге и обо всем, что она связывала с своей
верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась
вера, и это успокаивало ее.
Они приучили ее слышать слова, страшные своей прямотой и смелостью, но эти слова уже не били ее с той силой, как первый раз, — она научилась отталкивать их. И порой за словами, отрицавшими
бога, она чувствовала крепкую
веру в него же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.
— Свято место не должно быть пусто. Там, где
бог живет, — место наболевшее. Ежели выпадает он из души, — рана будет
в ней — вот! Надо, Павел,
веру новую придумать… надо сотворить
бога — друга людям!
Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там — дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик —
Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное
в том, что оно безошибочно, — это
вера. У меня была твердая
вера в себя, я верил, что знаю
в себе все. И вот —
На вопрос Степана о том, за что его ссылали, Чуев объяснил ему, что его ссылали за истинную
веру Христову, за то, что обманщики-попы духа тех людей не могут слышать, которые живут по Евангелию и их обличают. Когда же Степан спросил Чуева,
в чем евангельский закон, Чуев разъяснил ему, что евангельский закон
в том, чтобы не молиться рукотворенньм
богам, а поклоняться
в духе и истине. И рассказал, как они эту настоящую
веру от безногого портного узнали на дележке земли.
Получаю я однажды писемцо, от одного купца из Москвы (богатейший был и всему нашему делу голова), пишет, что, мол, так и так, известился он о моих добродетелях, что от
бога я светлым разумом наделен, так не заблагорассудится ли мне взять на свое попечение утверждение старой
веры в Крутогорской губернии,
в которой «християне» претерпевают якобы тесноту и истязание великое.
"Я старец. Старцем я прозываюсь потому, первое, что греховную суету оставил и удалился
в пустынножительство, а второе потому, что
в писании божественном искуснее, нечем прочие християне. Прочие християне
в темноте ходят,
бога только по имени знают; спросишь его «какой ты
веры?» — он тебе отвечает «старой», а почему «старой» и
в чем она состоит, для него это дело темное.
— Обращаться не знают как. Азията
в веру приводить надо со страхом, чтобы он трясся от перепуга, а они им
бога смирного проповедывают. Это попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного
бога без угрозы ни за что не уважит и проповедников побьет.
— И правда,
Вера, — подхватил князь. — Лучше уж
в это дело никого посторонних не мешать. Пойдут слухи, сплетни… Мы все достаточно хорошо знаем наш город. Все живут точно
в стеклянных банках… Лучше уж я сам пойду к этому… юноше… хотя
Бог его знает, может быть, ему шестьдесят лет?.. Вручу ему браслет и прочитаю хорошую, строгую нотацию.
Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание
бога,
бога своего, непременно собственного, и
вера в него как
в единого истинного.
Во всех стихах принято, что гусар пьет и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели
в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы
бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть
бог или нет?
— Мое бессмертие уже потому необходимо, что
бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви
в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей — возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас
в нуль? Если есть
бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi. [Вот мой символ
веры (фр.).]